Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salems Lot] - Стивен Кинг

— Это ведь машина доктора Коди, да?

— По-моему, да, — Перкинс пристроил «Пэлл-Мэлл» между губ и чиркнул кухонной спичкой о соседнюю стену.

— Я никогда там ни одной машины не видел, кроме этого «паккарда».

— Да, я тоже, — задумчиво отозвался Перкинс.

— Думаешь, надо смотаться туда взглянуть? — Нолли явно не хватало его обычного энтузиазма (пять лет он представлял закон, и свое положение все еще принимал всерьез).

— Нет, — ответил Перкинс, — я думаю, мы оставим все это в покое.

Он вытащил из кармана часы и щелкнул крышкой. Часы показывали только 3:41. Перкинс проверил их по башенным часам и вернул на место.

— Что там выяснилось насчет Флойда Тиббитса и малыша Макдугласа? — поинтересовался Нолли.

— Понятия не имею.

— Ох, — Нолли даже растерялся на минуту. Перкинс славился своей ленью, но теперь он превзошел самого себя. Нолли еще взглянул в бинокль: никаких перемен. — Сегодня в городе тихо, — с деланным равнодушием бросил он.

— Да… — Перкинс смотрел выцветшими голубыми глазами сквозь Джойнтер-авеню и парк.

И улица, и парк были пустынны. Они оставались пустынными почти весь день. Парку поразительно не хватало матерей с детишками на прогулке и прохожих, слоняющихся у Военного Мемориала.

— Странные дела творятся, — продолжал разведку Нолли.

— Да, — вот и все, что он получил в ответ.

Теряя всякую надежду, Нолли обратился к теме, на которую Перкинс никогда не отказывался разговаривать, — к погоде.

— Тучи собираются, — сообщил он. — Ночью дождь будет.

Перкинс исследовал небо. Над головой висели несколько облачков, а на юго-западе громоздилась облачная стена.

— Да, — сказал Перкинс и отбросил окурок.

— Перк, ты хорошо себя чувствуешь?

Перкинс Джиллеспи подумал над вопросом и ответил:

— Нет.

— Ну, так в чем, черт побери, дело?

— По-моему, — сообщил Джиллеспи, — я до смерти боюсь.

— Что? — ошалел Нолли. — Чего?

— Не знаю, — сказал Перкинс и забрал свой бинокль обратно. Потом принялся снова изучать Марстен Хауз, а Нолли, потеряв дар речи, стоял рядом.

* * *

За столом, на котором лежало письмо, подвал поворачивал под прямым углом. Свернув туда, они оказались в винном погребе. «Губерт Марстен был, видимо, знатоком и ценителем», — подумал Бен. Всюду виднелись большие и маленькие бутылки, покрытые паутиной и пылью. Одну стену целиком занимал специальный винный стеллаж; несколько горлышек древних бутылок еще торчало из шестиугольных гнезд. Некоторые из бутылок взорвались, и там, где когда-то сверкающее бургундское дожидалось своего дегустатора, теперь строил себе дом паук. Содержимое других несомненно превратилось в уксус, острый запах которого витал в воздухе, смешиваясь с вонью застарелого гнилья.

— Нет, — сказал Бен спокойно, как говорят о чем-то неоспоримом, — я не могу.

— Вы должны, — отозвался отец Кэллахен. — Не говорю, что это легко или что это к лучшему. Попросту вы должны. Должны!

— Я не могу! — крикнул Бен, и на этот раз слова отозвались в подвале эхом.

На возвышении посредине погреба, в пятне света фонаря Джимми лежала Сьюзен. Простое белое полотно покрывало ее до плеч. Подойдя ближе, все потеряли дар речи.

В жизни это была хорошенькая девушка, промахнувшаяся мимо красоты (может быть, всего на несколько дюймов) не из-за какой-то ущербности черт, а, скорее всего, просто потому, что жила так спокойно и непримечательно. Но теперь она приобрела красоту. Красоту тьмы.

Смерть не наложила на нее отпечатка. Лицо светилось румянцем, губы краснели глубоко и ярко. Темные ресницы закрытых глаз тонко рисовались на фоне щек. Одна рука лежала сбоку, другая свободно перебросилась через талию. Но в этой картине ничего не было от ангельской прелести — от нее веяло холодной обособленной красотой. Что-то в ее лице напомнило Джимми девушек из Сайгона — некоторым не исполнилось еще тринадцати, — эти девушки бросались на колени перед солдатами в темных улицах между кабаками, и не в первый раз — и не в сотый. Но у них разврат был не злом, а только знанием жизни, пришедшим слишком рано. В лице Сьюзен произошла совсем иная перемена, но Джимми не мог ее определить.

Наконец Кэллахен шагнул вперед и прижал пальцы к упругости ее левой груди.

— Сердце здесь, — сказал он.

— Нет, — повторил Бен, — я не могу.

— Будьте ей любовником, — мягко проговорил отец Кэллахен. — А лучше — будьте ей мужем. Вы не повредите ей, Бен. Вы освободите ее. Единственный, кто испытает боль, это вы.

Бен тупо смотрел на него. Марк взял кол из сумки Джимми и без слов передал его Бену. Бен взял кол — рука его, казалось, протянулась на несколько миль.

«Если я не стану думать о том, что делаю, может быть…»

Но как же возможно не думать об этом! И вдруг Бену вспомнилась строка из Дракулы, этого развлекательного чтения, которое никогда больше его не развлечет. Эту фразу Ван Гельзинг сказал Артуру Холмвуду, когда Артур предстал перед той же ужасающей необходимостью: «Мы должны пройти сквозь горькие воды, прежде чем достигнем сладостных».

Возможна ли сладость для кого-то из них когда-нибудь впредь?

— Не надо, — простонал Бен, — не заставляйте меня…

Тишина.

Он почувствовал, как на лбу, на щеках, на плечах выступает густой холодный пот. Кол, четыре часа назад служивший простой бейсбольной битой, налился зловещей тяжестью потусторонней силы.

Бен поднял кол и приставил к ее груди, как раз над последней застегнутой пуговицей блузки. Плоть прогнулась под острием, и Бен почувствовал, как рот его кривится в неуправляемой конвульсии.

— Она не мертва, — сказал он низким хриплым голосом. Это была последняя линия обороны.

— Нет, — отозвался Джимми. — Она из не-мертвых, Бен.

Он проверил это: обернул манжету для измерения давления вокруг ее неподвижной руки. Аппарат показал 00/00. Он приложил к ее груди стетоскоп, и каждый послушал в него тишину.

Кто-то — годы спустя Бен не мог вспомнить, кто именно, — сунул ему в другую руку молоток. Плотницкий молоток с резиной на рукояти. Сталь засверкала в луче фонаря.

— Делайте это скорее, — сказал Кэллахен, — и выходите на свет. Мы закончим сами.

«Мы должны пройти сквозь горькие воды, прежде чем достигнем сладостных».

— Прости меня, Боже, — прошептал Бен.

Он поднял молоток и резко опустил его.

Молоток точно упал на торец кола — рвущая руку вибрация будет всю жизнь преследовать Бена во сне. Ее глаза распахнулись — голубые, дикие — словно раскрытые силой удара. Кровь хлынула из отверстия поразительно ярким фонтаном, обливая ему руки, рубашку, щеки. В секунду подвал наполнился ее горячим медным запахом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});